Человек добежал, почернел, лёг.
Лёг у огня, прохрипел: «Коня!»
И стало холодно у огня.
А конь ударил, закусил мундштук,
Четыре копыта и пара рук.
Озеро – в озеро, в карьер луга.
Небо согнулось, как дуга.
Как телеграмма, летит земля,
Ровным звоном звенят поля,
Но не птица сердце коня – не весы,
Оно заводится на часы.
Два шага – прыжок, и шаг хромал,
Человек один пришёл на вокзал,
Он дышал, как дырявый мешок.
Вокзал сказал ему: «Хорошо».
«Хорошо», – прошумел ему паровоз
И синий пакет на север повёз.
Повёз, раскачиваясь на весу,
Колесо к колесу – колесо к колесу,
Шестьдесят вёрст, семьдесят вёрст,
На семьдесят третьей – река и мост,
Динамит и бикфордов шнур – его брат,
И вагон за вагоном в ад летят.
Капуста, подсолнечник, шпалы, пост,
Комендант прост и пакет прост.
А лётчик упрям и на четверть пьян,
И зелёною кровью пьян биплан.
Ударило в небо четыре крыла,
И мгла зашаталась, и мгла поплыла.
Ни прожектора, ни луны,
Ни шороха поля, ни шума волны.
От плеч уж отваливается голова,
Тула мелькнула – плывёт Москва.
Но рули заснули на лету,
И руль высоты проспал высоту.
С размаху земля навстречу бьёт,
Путая ноги, сбегался народ.
Сказал с землёю набитым ртом:
«Сначала пакет – нога потом».
Улицы пусты – тиха Москва,
Город просыпается едва-едва.
И Кремль ещё спит, как старший брат,
Но люди в Кремле никогда не спят.
Письмо в грязи и в крови запеклось,
И человек разорвал его вкось.
Прочёл – о френч руки обтёр,
Скомкал и бросил за ковёр:
«Оно опоздало на полчаса,
Не нужно – я всё уже знаю сам».
Эти строки не были бы написаны, если бы не
Не знаю, имел ли Гумилёв в виду, намеренно провоцируя чекистов на расстрел, оросить своею кровью ростки молодой советской поэзии, но именно так оно и случилось. Истинными наследниками Гумилёва оказались красные поэты Советской России 20-30-х годов, а совсем не белые поэты эмиграции.