Я за войну, за интервенцию,
Я за царя хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.
Мир управляется богами,
Не вшивым пролетариатом…
Сверкнет над русскими снегами
Богами расщепленный атом.
1946
Россия тридцать лет живет в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.
И лишь на Колыме и Соловках
Россия та, что будет жить в веках.
Все остальное – планетарный ад,
Проклятый Кремль, злощастный Сталинград –
Заслуживает только одного,
Огня, испепелящего его.
1949
1
…И вот лежит на пышном пьедестале
Меж красных звезд, в сияющем гробу,
«Великий из великих» – Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
2
И перед ним в почетном карауле
Стоят народа меньшие «отцы»,
Те, что страну в бараний рог согнули, –
Еще вожди, но тоже мертвецы.
3
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела:
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола…
4
В безмолвии у Сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб, –
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого «вождя» – проклятый гроб.
1953
После войны он был как-то неофициально и незаметно осужден за свое германофильство. Но он был не германофилом, а потерявшим всякое моральное чувство человеком, на всех углах кричавшим о том, что он предпочитает быть полицмейстером взятого немцами Смоленска, чем в Смоленске редактировать литературный журнал. Теперь, в своей предпоследней стадии, он производил впечатление почти безумца. Последняя стадия его наступила через несколько лет, в приюте для стариков, в Иере, или, как еще называют эти места, – в старческом доме, а по-старому сказать – в богадельне... Теперь, в 1948-1949 годах, Иванов производил впечатление почти безумца… Им был утерян в то время живой человеческий облик, и он напоминал картонный силуэт господина из «Балаганчика»… В его присутствии многим делалось не по себе, когда, изгибаясь в талии – котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка, – изгибаясь, едва касаясь губами женских рук, он появлялся, тягуче произносил слова, шепелявя теперь уже не от природы (у него был прирожденный дефект речи), а от отсутствия зубов. Таким – без возраста, без пола, без третьего измерения (но с кое-каким четвертым) – приходил он на те редкие литературные или «поэтические» собрания, какие еще бывали. Помню, однажды за длинным столом у кого-то в квартире я сидела между ним и Ладинским. Иванов, глядя перед собой и моргая, повторял одну и ту же фразу, стуча ложкой по столу:
- Терпеть не могу жидов.
Нина Берберова. «Курсив мой»
Всё-таки лучше, чтобы среди нашего народа с его пресловутым всепрощенчеством были и люди, которые не прощают ничего…
